КОРОТКАЯ ПРОЗА (все рассказы - сюда)

[Другиня]

Маршрут на небо


Троллейбус ехал по своему обычному маршруту. Люди выходили и заходили. К конечным остановкам в вагоне оставались две женщины и маленький, бедно одетый мальчик с большими и очень печальными глазами. Одна из женщин вышла на предпоследней остановке. Кондуктор, думая, что мальчик едет вместе с ней, окликнула:

– Женщина, вы забыли своего ребенка?

– Этого, что ли? Такой беспризорник не может быть моим сыном, - брезгливо ответила та.

– Ты чей, мальчик? Может быть, ты потерялся? - Участливо спросила кондуктор.

– Я?.. Я ничей. И еду сам.

– Дети не могут быть ничьими. Где твоя мама? Ты заблудился?

– Моя мама ушла на Небо. Я тоже хочу туда. Тетя, вы не знаете, какой троллейбус едет на Небо?

– Маленький, нет такого маршрута. И добраться туда нелегко.

– Но я так хочу увидеть свою маму… Неужели ни на чем нельзя доехать на Небо?

Тут другая женщина, которая помоложе, подошла к мальчику, обняла его и нежно прижала к груди.
– Как тебя зовут, сыночек?

– Вообще-то я – Митя. Но теперь меня называют 57.

– ?

– Я живу в приюте. Нас там очень много. И ни у кого нет мам. Воспитательница не может всех запомнить и называет нас по номерам.

– Тяжело тебе, малыш?

– Меня никто не любит. Мама всегда меня целовала. Она читала мне сказки на ночь и пела колыбельную. А еще мы вместе молились. Я так хочу увидеть маму. Она ушла и больше не вернулась. Тетя, а ты была на Небе?

– Пока нет, мой хороший. Но я знаю, как туда попасть. Самому тебе дороги не найти. Хочешь, я возьму тебя в свой дом? Мы будем жить вместе, и ждать Христа. Он сможет привести нас на Небо, где живет теперь твоя мама.

Глаза мальчика засияли надеждой. Он прижался к доброй женщине, как когда-то к маме, а та нежно гладила его по головке и ласково улыбалась.

На конечной остановке они вышли. Кондуктор с водителем долго смотрели им вслед. Кто-то из них сказал:

– На нашем маршруте остановка "Небо" не отмечена. Но все-таки, мне кажется, она есть на этой линии.


Бог обитает там, где живет любовь. А где Бог, там и до Неба не далеко.


(Найдено в Интернете, автор неизвестен)

[Geda]

Ночь бывает дорожная, ночь бывает застывшая, ночь бывает азартная, ночь бывает запальная))) Ночь бывает бесконечная........ Про какую из моих ночей рассказать?
Начну пожалуй, про...

Ночь в запале.... Это когда вечером выходишь на улицу, прикрываешь глаза вдыхаешь полной грудью сумеречный воздух и понимаешь, что сегодня эта вселенная будет вращаться по твоим правилам. Что сегодня ты можешь сделать все и даже еще немного больше. Обычно такая ночь пьянит без вина, это когда тебя несет, как корабль на скалы, но при этом скалы не становятся ближе, скалы здесь, как рассвет, который пока так далеко. И кажется, что рассвет в такую ночь вообще не наступит никогда. Это когда за одну ночь ты успеваешь намотать десятки километров, это когда кажется, что ты находишься везде, что ты становишься частью пространства в котором перемещаешься. Или наоборот, оставаясь на одном месте успеть исполнить столько всего, что в иной раз не удается и за пару лет движений. В эту ночь надо подчиняться только тому, что ты чувствуешь, тому что выходит у тебя из середины груди. И если следовать этому зову, этому запалу, то к рассвету ты поймешь, что выгорел весь, что ты выжег тот шлак, который всегда накапливается в нас от "жизни". Если в эту ночь пытаться подключить к игре разум, то это только все испортит. Обычно в такие ночи становишься отчаянно смелым, в такую ночь у тебя не бывает врагов, потому что сила твоего запала просто убирает с твоего пути весь негатив. Это когда на танцполе ты остаешься один, потому что все остальные уже не могут или их вообще уже просто нет. И танцуешь сам с собой так, что ди-джеи персонально тебе посвящают песни, удивляясь тому, что в одиночку можно отжигать не хуже, чем с полтыщей народу. Это когда последний стакан выпитой тобой ледяной воды лишает тебя голоса, потому что в такую ночь не нужны слова. А если ты и пытаешься говорить, то обычно ничего путного все равно не скажешь. Это ночь загоняет тебя, забирает у тебя силу, но оставляет вместо нее неописуемое чувство восторга в груди, которое трясет тебя потом еще пару суток, а то и пару недель.
А потом бывает рассвет..... Вкус утреннего постзапального солнца не яркий, он такой как выдохшаяся газированная минералка, которую ты все равно принимаешь в себя, потому что иначе тебе не выжить, потому что иначе твоя кожа не выдержит пожара внутри тебя, и рассыпется холодным пеплом. Потому что иначе эта ночь не кончится и убьет тебя. Ночи в запале, хоть и кажутся бесконечными, никогда не бывают длинными, даже если в запал тебя уносит долгой снежной зимой. Они пролетают как одно бесконечно долгое мгновение, оставляя после себя болящие ребра и конечности, сорванные голоса и сиреневую бледность утренней кожи. Ночи в запале - всегда ночи без сна, щедро приправленные ароматом сигарет и общественного сортира. Но после таких ночей никогда не бывает сожаления и стыда, потому что именно запальной ночью ты понимаешь, что делаешь все правильно))

[Веро]

- Здесь занимают очередь на жертвоприношение?
- Здесь, здесь! За мной будете. Я 852, вы - 853.
- А что, так много народу?
- А вы думали??? Одна вы, что ли, такая умная? Вон, все, кто впереди - туда же.
- Ой, мамочки… Это когда же очередь дойдет?
- Не беспокойтесь, тут быстро. Вы во имя чего жертву приносите?
- Я - во имя любви. А вы?
- А я - во имя детей. Дети - это мое все!
- А вы что в качестве жертвы принесли?
- Свою личную жизнь. Лишь бы дети были здоровы и счастливы. Все, все отдаю им. Замуж звал хороший человек - не пошла. Как я им отчима в дом приведу? Работу любимую бросила, потому что ездить далеко. Устроилась нянечкой в детский сад, чтобы на виду, под присмотром, ухоженные, накормленные. Все, все детям! Себе - ничего.
- Ой, я вас так понимаю. А я хочу пожертвовать отношениями… Понимаете, у меня с мужем давно уже ничего не осталось… У него уже другая женщина. У меня вроде тоже мужчина появился, но… Вот если бы муж первый ушел! Но он к ней не уходит! Плачет… Говорит, что привык ко мне… А мне его жалко! Плачет же! Так и живем…
- А вы?
- Я тоже плачу… Мучаюсь вот, давно уже… С ума сойду скоро!
- Да, жизнь такая жестокая штука… Всегда приходится чем-то поступаться. Приносить что-то в жертву…
Распахивается дверь, раздается голос: «Кто под №852? Заходите!».
- Ой, я пошла. Я так волнуюсь!!! А вдруг жертву не примут? Не забудьте, вы - следующая.
№ 853 сжимается в комочек и ждет вызова. Время тянется медленно, но вот из кабинета выходит №852. Она в растерянности.
- Что? Ну что? Что вам сказали? Приняли жертву?
- Нет… Тут, оказывается, испытательный срок. Отправили еще подумать.
- А как? А почему? Почему не сразу?
- Ох, милочка, они мне такое показали! Я им - ррраз! - на стол жертву. Свою личную жизнь Они спрашивают: «А вы хорошо подумали? Это же навсегда!». А я им: «Ничего! Дети повзрослеют, оценят, чем мама для них пожертвовала». А они мне: «Присядьте и смотрите на экран». А там такое кино странное! Про меня. Как будто дети уже выросли. Дочка замуж вышла за тридевять земель, а сын звонит раз в месяц, как из-под палки, невестка сквозь зубы разговаривает… Я ему: «Ты что ж, сынок, так со мной, за что?». А он мне: «Не лезь, мама, в нашу жизнь, ради бога. Тебе что, заняться нечем?». А чем мне заняться, я ж, кроме детей, ничем и не занималась??? Это что ж, не оценили детки мою жертву? Напрасно, что ли, я старалась?
Из двери кабинета доносится: «Следующий! №853!».
- Ой, теперь я… Господи, вы меня совсем из колеи выбили… Это что ж??? Ай, ладно!
- Проходите, присаживайтесь. Что принесли в жертву?
- Отношения…
- Понятно… Ну, показывайте.
- Вот… Смотрите, они, в общем, небольшие, но очень симпатичные. И свеженькие, не разношенные, мы всего полгода назад познакомились.
- Ради чего вы ими жертвуете?
- Ради сохранения семьи…
- Чьей, вашей? А что, есть необходимость сохранять?
- Ну да! У мужа любовница, давно уже, он к ней бегает, врет все время, прямо сил никаких нет.
- А вы что?
- Ну что я? Меня-то кто спрашивает??? Появился в моей жизни другой человек, вроде как отношения у нас.
- Так вы эти новые отношения - в жертву?
- Да… Чтобы семью сохранить.
- Чью? Вы ж сами говорите, у мужа - другая женщина. У вас - другой мужчина. Где ж тут семья?
- Ну и что? По паспорту-то мы - все еще женаты! Значит, семья.
- То есть вас все устраивает?
- Нет! Нет! Ну как это может устраивать? Я все время плачу, переживаю!
- Но променять на новые отношения ни за что не согласитесь, да?
- Ну, не такие уж они глубокие, так, времяпровождение… В общем, мне не жалко!
- Ну, если вам не жалко, тогда нам - тем более. Давайте вашу жертву.
- А мне говорили, у вас туту кино показывают. Про будущее! Почему мне не показываете?
- Кино тут разное бывает. Кому про будущее, кому про прошлое… Мы вам про настоящее покажем, хотите?
- Конечно, хочу! А то как-то быстро это все. Я и подготовиться морально не успела!
- Включаем, смотрите.
- Ой, ой! Это же я! Боже мой, я что, вот так выгляжу??? Да вранье! Я за собой ухаживаю.
- Ну, у нас тут не соцреализм. Это ваша душа таким образом на внешнем виде отражается.
- Что, вот так отражается??? Плечи вниз, губы в линию, глаза тусклые, волосы повисшие…
- Так всегда выглядят люди, если душа плачет…
- А это что за мальчик? Почему мне его так жалко? Славненький какой… Смотрите, смотрите, как он к моему животу прижимается!
- Не узнали, да? Это ваш муж. В проекции души.
- Муж? Что за ерунда! Он взрослый человек!
- А в душе - ребенок. И прижимается, как к мамочке…
- Да он и в жизни так! Всегда ко мне прислушивается. Прислоняется. Тянется!
- Значит, не вы к нему, а он к вам?
- Ну, я с детства усвоила - женщина должна быть сильнее, мудрее, решительнее. Она должна и семьей руководить, и мужа направлять!
- Ну, так оно и есть. Сильная, мудрая решительная мамочка руководит своим мальчиком-мужем. И поругает, и пожалеет, и приголубит, и простит. А что вы хотели?
- Очень интересно! Но ведь я ему не мамочка, я ему жена! А там, на экране… Он такой виноватый, и к лахудре своей вот-вот опять побежит, а я его все равно люблю!
- Конечно, разумеется, так оно и случается: мальчик поиграет в песочнице, и вернется домой. К родной мамуле. Поплачет в фартук, повинится… Ладно, конец фильма. Давайте завершать нашу встречу. Будете любовь в жертву приносить? Не передумали?
- А будущее? Почему вы мне будущее не показали?
- А его у вас нет. При таком настоящем - сбежит ваш выросший «малыш», не к другой женщине, так в болезнь. Или вовсе - в никуда. В общем, найдет способ вырваться из-под маминой юбки. Ему ж тоже расти охота…
- Но что же мне делать??? Ради чего я тогда себя буду в жертву приносить???
- А вам виднее. Может, вам быть мамочкой безумно нравится! Больше, чем женой.
- Нет! Мне нравится быть любимой женщиной!
- Ну, мамочки тоже бывают любимыми женщинами, даже часто. Так что? Готовы принести себя в жертву? Ради сохранения того, что имеете, и чтобы муж так и оставался мальчиком?
- Нет… Не готова. Мне надо подумать.
- Конечно, конечно. Мы всегда даем время на раздумья.
- А советы вы даете?
- Охотно и с удовольствием.
- Скажите, а что нужно сделать, чтобы мой муж… ну, вырос, что ли?
- Наверное, перестать быть мамочкой. Повернуться лицом к себе и научиться быть Женщиной. Обольстительной, волнующей, загадочной, желанной. Такой цветы дарить хочется и серенады петь, а не плакать у нее на теплой мягкой груди.
- Да? Вы думаете, поможет?
- Обычно помогает. Ну, это в том случае, если вы все-таки выберете быть Женщиной. Но если что - вы приходите! Отношения у вас замечательные просто, мы их с удовольствием возьмем. Знаете, сколько людей в мире о таких отношениях мечтают? Так что, если надумаете пожертвовать в пользу нуждающихся - милости просим!
- Я подумаю…
№853 растерянно выходит из кабинета, судорожно прижимая к груди отношения. №854, обмирая от волнения, заходит в кабинет.
- Готова пожертвовать своими интересами ради того, чтобы только мамочка не огорчалась.
Дверь закрывается, дальше ничего не слышно.
По коридору прохаживаются люди, прижимая к груди желания, способности, карьеры, таланты, возможности, любовь - все то, что они готовы самоотверженно принести в жертву…

[Прасковья]

ОТШЕЛЬНИК. Гусев- Оренбургский.

Я ехал степным проселком, по тем глухим местам, где на десятки верст не встретишь жилья, не увидишь человека; лишь по оврагам и балкам вспугнешь где-нибудь желтого зверька, стоящего у своей норы подобно часовому, или одичалую галку, Бог весть, откуда залетевшую и с криком улетающую прочь при виде человека.
На дне оврагов низкорослый кустарник еще разнообразил унылый вид своей свежей зеленью; крепко пахло дикими травами, сквозь тонкую зелень по откосам обнажалось красноватое тело земли. А с вершины увалов открывался вид печальный, будящий смутную тоску, - вид на местность холмистую, как бы застывшую после землетрясения.
Я надеялся к вечеру быть на границе этой пустыни, у цели своей поездки, но одна из тех случайностей, которых всегда бы можно ожидать, однако никогда не ожидаешь, разрушила эту надежду.
Был знойный июльский полдень.
Мы только что стали спускаться вниз по отлогому откосу, вдоль обрывистого края оврага, как вдруг с тяжелым шумом, слева от дороги, поднялась огромная дрофа - эта индюшка степей, величиной с доброго барана. Спала ли эта сторожкая птица, что так близко подпустила человека, или, никого не ожидая увидеть в своей глуши, грезила под зноем солнца грезами пустыни? Испуганная лошадь шарахнулась в сторону, оступилась и вместе с тарантасом скатилась в овраг.
Когда мы очнулись от неожиданного падения, тарантас стоял целехонек на всех колесах, но лошадь лежала на сломанной оглобле и делала тщетные попытки подняться. Я благополучно усидел, но мой возница, казак из дальнего поселка, совершил небольшой полет и еще сделал как бы несколько акробатических упражнений, после чего поднялся взъерошенный и без шапки, с зеленым от сока травы носом, но как-будто даже довольный, улыбающийся.
- Вот так здо-о-рово! - воскликнул он.
Но смеяться нам пришлось недолго.
Когда мы распрягли и подняли лошадь, она сделала прыгающий шаг, болезненно заржала, прыгнула еще раз и легла. Поджимая свихнутую ногу, она, вытянув шею, беспомощно огляделась, потом, как бы примирившись со своей участью, стала срывать вокруг себя и жадно есть сочную траву.
Мы молча посмотрели друг на друга.
Хутор новоселов, откуда мы выехали, был за три десятка верст, и еще столько же оставалось до Кутемы, а глухой проселок был неделями безлюден.
Мы были в плену у пустыни. Этот степной овраг поражал своей дикой красотой.
Его красно-глинистые откосы поросли цепкой растительностью, пестрой и колючей, с бледными маленькими цветами, а в глубине, внизу, как бы таясь в сочных травах, протекал ручей, без берегов, по мшистому дну, - чистый, прозрачный, светло отражавший задумчивое небо. Свежий воздух был напоен медвяным ароматом цветов, синих, желтых, белых, пурпурно-красных, разросшихся на всей своей дикой воле по дну оврага причудливым ковром вдоль ручья.
День угасал.
Мы сидели у потухшего костра и задумчиво пили чай, утомленные бесплодными прениями о своем безвыходном положении. Мой спутник уверял, что придется прожить тут дня два, пока не поправится лошадь. Потом он ушел я занялся лечением коня, прикладывая к ноге какие-то припарки из трав.
Меня поманил степной вечер. Я тихо пошел вдоль ручья, по сочным травам, вдыхая запах цветов. Овраг, чем дальше, становился глубже, я долго шел по его причудливым извивам, пока он не повернул почти под прямым углом. Тут, за поворотом, предо мной внезапно открылась синеватая, безгранная ширь; овраг сбегал куда-то вниз уступами и ручей уже лился каскадами по каменистым бокам откосов. Глубоко внизу серебрилась узенькая лента извилистой степной речки, а за речкой простиралась ширь и даль холмистой степи, безлюдной, задумчивой, немой, как бы навек зачарованной.
Я остановился, пораженный этой волшебной картиной, как вдруг заметил внизу синеватый дымок, и тотчас рассмотрел шалаш близ самого берега речки, а перед шалашом человека, разводившего костер.
Через минуту я был уже внизу и здоровался с человеком.
Это был крестьянин, уже не молодой, очень крепкий, с рыжеватой вьющейся бородой, с лицом угрюмым и задумчиво-важным. Во всех его движениях сквозило сознание своей силы и какое-то подкупающее спокойствие, вызывавшее доверие к нему. Он не удивился моему появлению в этой стоверстной пустыне, приветливо ответил мне:
- Здравствуй, человече!
Но ни о чем не расспрашивал.
Я рассказал ему о случае, который привел меня к нему, он промолчал и на это. Когда же я высказал предположение, что он зашел в эти края за рыбой,--он внимательно посмотрел на меня своим умным, немного холодным взглядом и ответил:
- Сюда я пришел совсем, буду жить здесь лето и зиму... пока не наступит скончание времен, как предсказано.
Я смотрел удивленно.
- Сказано: "Верные да бегут в горы", - произнес он еще и задумался.
Я закурил папиросу. Он гневно взглянул на меня и резко произнес:
- Не погань моего места табачным дымом своим! - но тотчас смягчился и добавил уже тихо, - не греха ради... а не люблю я его. А не можешь, так... кури!
Я поспешно потушил папиросу и далеко отбросил ее от себя. Это ему видимо понравилось, и он заговорил благосклоннее. Вскоре мы уже мирно беседовали, и в сумраке
надвигавшегося вечера, над светлою рекой, он рассказывал мне свою историю, которая связана у меня с тех пор с крепким запахом степи.
- Я, человече, по-мирскому, по-вашему, - старообряд, двоеданами нас еще зовут... одно скажу: в Бога по старому верю, как деды. верили. Было у меня в Челябинском уезде хозяйство доброе, прямо скажу - поместье! И жил я - думал-то я так - по Божьему: не курил, водки в рот не брал, на бабу не зарился... чтобы в карты там, игры всякие, пляс да песни - ни-ни! А богатство мне в дом валом валит. Думаю: "Вот Господь видимо воздает сторицею". Бывало по округе неурожай, либо кобылка привалит из-за Тобола, червь, а у меня во ржи не продерешься, овсы наливные стоят, на пшеницу сердце радуется. И родитель у меня был старец хороший, но человек крутой, старого леса дуб, как это говорится. Он мне всё хозяйство предоставил, а только когда, лет под тридцать, понравилась мне одна девица, из небогатой семьи, он свою власть обнаружил.
- "Я, - говорит, - женю тебя по своему выбору, а ты родительскую власть почитать должен, а она - от Бога!
Ну, что ж... Горько мне было, а о родительской власти и я так же понимал. Поспорил, потужил... покорился!
И женил меня родитель на девице очень пригожей, и нравом кроткой, да одно только плохо: незадолго до венца прокралась она ночью в сад к нам, в окно мне постучала, поманила меня, а когда я вышел, в ноги мне пала и, руки целуя, со слезами молила, чтобы я отказался от нее, - мол, любит она другого. И слова ее близки были моему сердцу, потому что ту, первую свою, забыть я не мог. Стоял я и слушал, да и заплакал вместе с нею.
- Не могу, говорю, - выйти из родительской воли, ибо обязан родителю во век покоряться... Но ведь я и сам другую люблю!
Встала она и тихо ушла от меня.
А в скорости нас и повенчали.
Сказал я тогда жене своей:
- Волю родительскую исполнили мы и жизнь свою соединили... в остальном наша воля... Я тебя насильно не хочу! Пожелаешь ты иметь меня - волю твою исполню, не пожелаешь - волю твою уважать буду.
Как сказал, так и сделал.
И три года прошло, как один денечек: рядом живем друг с другом, но яко девственники. Вижу, тоскует и грустит она, чахнет, как былинка степная...
А тут родитель доведался и стал тучи черней: почему нет детей у нас! И стал родитель наступать на меня ногою твердою, но моя-то воля тоже... кремневая!
- Это, говорю, - дело силком не делается. Велю, - говорю, - твою, отец, исполнили, а дальше... Божий предел!
И из житий святых, из книг старинных ему призеры привел, как мужья с женами девственность свою, по согласию взаимному, соблюдали.
Приводил он ко мне начетчиков, убеждал, грозил, проклятье сулил, а напоследок того оставил. Я же в размышление впал!
- Как так?.. Что-то неладно, - думаю себе. - Есть же, значит, предел родительской власти! И ежели тут я своей совести отцовской воле не покорил, то прав ли я, что и в браке подчинился? Моя жизнь пропала, куда ни шло... а вот рядом со мной человек духом своим мается, сердцем разбитым скорбит и тужит.
И теплом, и нежной такой жалостью к жене наполнилось мое сердце. Забыл я ту, прежнюю, и повернулся к жене своей, и вот словно первый раз увидал: кротка и мила она нравом своим, видом хороша, а лицом как цветок завядший. Пошел я к ней и сказал:
- Полюбил я тебя...
И тут опять она передо мной заплакала, на колена пала и, руки мне целуя, заговорила:
- Уважаю я тебя и воле твоей покорюсь, а любить не могу... не могу того забыть, и век не забуду. Сердце мое с ним... Прости!
Вышел я от нее, и буря во мне поднялась, и мысли, как волны!
- Не так, - думаю, - люди живут!
И чем больше думаю, тем больше вижу: не так!
Предались, вижу, люди земному, тленному, а душу втуне оставили. А ежели и заботятся о душе, - токмо о своей! И кто этой своей душой поступится, дабы другому было хорошо, кто положит ее за други своя? И вижу: никто! И вижу: на мирских ли, на наших ли, одинаково лежит печать антихриста, и жизнь их - вавилонское царство!
И стал я глядеть и всматриваться... на неправде мир стоит, неправдою держится. Бедняки весь век свой маются, а богатые сидят, обнявшись с богатством своим. И ежели все - дети одного Отца Небесного, то кому служат богатые, копя сокровища и пряча их в подвалы крепкие от бедных братьев своих? И понял я: антихристу! И увидал я печать его на мне и на жене моей. Ради приобщения богатства соединил меня с нею отец мой, сердца наши наполнив тоскою и горечью.
И возмутился я духом своим! И пошел я к отцу и сказал ему:
- Разделимся!
Удивился он, испугался, потом разгневался.
- На то воли моей нет! И не будет! Почему так выдумал?
- Хочу зло исправить, - говорю, - снять с тебя печать.
- Какую печать?
- Антихристову!
Потемнел отец, как туча, из-под седых бровей зорко смотрит на меня.
- Откуда она на тебе?
- От вас, - говорю, - от всей жизни!
И всю черную горечь снял я с души своей, высказал ему и говорю:
- Выдели мне мою часть!
- Зачем она тебе?
-Отдам тем, у кого нет!
- А сам с чем будешь?
- С Богом! - говорю.
- А жену с чем оставишь?
- Со Христом! - говорю.
И был отец на меня так зол, что засмеялся.
- И впрямь, - говорит, - она - невеста Христова через тебя. И род мой прекратился на тебе. Не сын ты мой, а изменник!
Вскочил, затрясся, закричал:
- Сумасшедшим объявляю! Не хозяин ты больше! Ничего не выделю тебе... всё другим оставлю, а тебе ничего! А твою часть... нищим, нищим раздам, коли хочешь!
- За свою душу? - говорю.
Кричит отец на меня:
- За свою!
- Хорошо, - говорю, - я согласен.
И в ноги ему поклонился.
- Прощай! - говорю.
Пошел, а он тихо так спрашивает:
- Куда же ты?
- К Богу! - говорю.
- Неужто... совсем уйдешь?
- К Богу в гости не ходят.
Заплакал отец.
- Прости, - говорит, - может, и впрямь я не прав... возьми свою часть.
Жалко мне его стало, а не могу с сердцем совладать.
- Нет, - говорю, - это - выкуп за душу твою.
И ушел.
Пришел я к жене своей, говорю ей: - Сестра моя! Хочешь ли быть свободной?
Взглянула она, вспыхнула вся, молчит и смотрит. И говорю я ей:
- Придет завтра и не будет меня... исчезну я! И, как пройдет пять лет, расторгнут будет наш брак, за безвестным моим отсутствием. Ты будешь свободна и себе госпожа... Но никому больше,- говорю, - сестра моя, души своей не подчиняй, токмо воле Божией!
В ноги ей пал.
- Прости, - говорю, - через чужую волю обездолил я тебя... через свою исправляю!
Она бледна, смотрит на меня да молчит; и вдруг к рукам припала, целовать хочет. Но я обнял ее, поцеловал, первый и последний раз, как сестру любимую, и вышел.
В ночь пошел на станцию, верст пятьсот отмахал в вагоне, да и вышел на вольную землю, пошел по царству. Взяли меня в скорости же за бесписьменность. По этапу гоняли, на харчах у казны сидел.
Так семь лет промаялся. И вот гнали меня раз по степи, этапным порядком,
пришла мне думка ночью:
- Уйду!
Да и ушел... Глухими местами шел; днем спал, где придется, по ночам, как волк, пробирался, всё дале и дале, да и забрел в степь непроезжую, непрохожую, в овраг степной, - в это самое место... да тут и останусь, пока не придет скончание времен... или мое скончание. Он смолк.
Уже степная ночь обняла нас, обвеяла своим теплым, нежным дыханием, и мириады неведомых миров ярко сияли в небесах.
- А она? - тихо спросил я.
Отшельник помолчал, в глубокой задумчивости, потом так же тихо, почти неслышно, сказал:
Не утерпело сердце... прошел я теми местами, ночью прокрался... да в окно, как птица ночная, заглянул, - в окно-то ее милого. Вижу: сидят за столом, под кивотами, ужинают... хозяйкой она там, и дитя сидит возле нее, а она такая светлая! Заколотилось во мне сердце... и слезы, человече, слезы... думаю: "Значит, простил меня Бог!" Сам плачу, вот плачу... удержаться не могу... не то от радости за нее, не то... и прокрался я мимо хат, за село, в степь... и пошел по теми ночной.

[Другиня]

Бабка

Валентина Осеева

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. «Всю квартиру собой заполонила!..» – ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: «Старый человек... Куда же ей деться?» «Зажилась на свете... – вздыхал отец. – В инвалидном доме ей место – вот где!»

Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: «Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...»

Подходила к Борьке: «Вставай, батюшка мой, в школу пора!» «Зачем?» – сонным голосом спрашивал Борька. «В школу зачем? Тёмный человек глух и нем – вот зачем!»

Борька прятал голову под одеяло: «Иди ты, бабка...»

В сенях отец шаркал веником. «А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!»

Бабка торопилась к нему на помощь. «Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила».

...Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стол сумку с книгами и кричал: «Бабка, поесть!»

Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: «Всё хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает».

Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: «Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?» «Ела, ела, – кивала головой бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава».

Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ сказал: «Здравствуйте, бабушка!» Борька весело подтолкнул его локтем: «Идём, идём! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция». Бабка одёрнула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: «Обидеть – что ударить, приласкать – надо слова искать».

А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: «А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная». «Как это – главная?» – заинтересовался Борька. «Ну, старенькая... всех вырастила. Её нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это». «Не взгреет! – нахмурился Борька. – Он сам с ней не здоровается...»

После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: «Обижаем мы тебя?» А родителям говорил: «Наша бабка лучше всех, а живёт хуже всех – никто о ней не заботится». Мать удивлялась, а отец сердился: «Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал ещё!»

Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: «Вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растёт! Я своё отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьёте, то не вернёте».

* * *

Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами. «Чего это ты такая разрисованная? Старая очень?» – спрашивал он. Бабка задумывалась. «По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать. Горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала – ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась – опять морщины. Мужа на войне убили – много слёз было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет».

Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни – неужели всё лицо такими нитками затянется? «Иди ты, бабка! – ворчал он. – Наговоришь всегда глупостей...»

* * *

За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у неё стала круглая, ходила она тише и всё присаживалась. «В землю врастает», – шутил отец. «Не смейся ты над старым человеком», – обижалась мать. А бабке в кухне говорила: «Что это, вы, мама, как черепаха по комнате двигаетесь? Пошлёшь вас за чем-нибудь и назад не дождёшься».

Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу – клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор.

На другой день бабку схоронили.

Вернувшись со двора, Борька застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами. Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами. «Мой ещё, – сказала она и низко наклонилась над сундуком. – Мой...»

На самом дне сундука загремела шкатулка – та самая, заветная, в которую Борьке всегда так хотелось заглянуть. Шкатулку открыли. Отец вынул тугой свёрток: в нём были тёплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шёлка – тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочёл: «Внуку моему Борюшке».

Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке». В букве «ш» было четыре палочки. «Не научилась!» – подумал Борька. Сколько раз он объяснял ей, что в букве «ш» три палки... И вдруг, как живая, встала перед ним бабка – тихая, виноватая, не выучившая урока. Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрёл по улице вдоль чужого длинного забора...
Домой он пришёл поздно вечером; глаза у него распухли от слёз, к коленкам пристала свежая глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придёт утром бабка!»

[Сестра]

Увидела сегодня...

Подруга рассказала вчера историю. Она работает ветеринаром, и вчера к ней в клинику привезли старую 10-летнюю собаку, которая была больна раком и уже умирала. Хозяева решили её усыпить, т.к. животное очень сильно мучилось. Они посчитали нужным, чтобы при этой процедуре присутствовал их 6-летний сын. Когда собаку усыпляли, подруга была очень удивлена тем, что малыш не проронил ни одной слезинки. Тогда она спросила, знает ли он, почему животные живут гораздо меньше людей. Ответ поразил её до глубины души. Мальчик сказал: "Конечно, знаю. Люди приходят в этот мир, чтобы научиться любить. А собаки это уже сразу умеют, поэтому им не требуется так много времени".

Как здорово, что мальчик уже в 6 лет знает и чувствует главный смысл жизни человеческой - научиться Любить...

[Релина]

В 3 часа ночи я слышу топот маленьких ножек – кто-то заходит в мою комнату. Я лежу тихо и едва дышу. Может быть, он вернется к себе в комнату. Да!
«Мама!»
«Мама!» – голос становится чуть громче.
«Да» – я еле-еле шепчу.
Он замолкает, глаза его сверкают в тусклом свете.
«Я люблю тебя».
И все, он ушел. Умчался обратно в свою комнату. Но его слова все еще висят в прохладном ночном воздухе. Если бы я могла дотронуться до них и взять, я бы схватила эти слова и прижала бы их к своей груди. Его тихий голос, который шепчет самые лучшие слова на свете. Я люблю тебя. Улыбка касается моих губ, и я медленно выдыхаю. Я почти боюсь, что воспоминание уйдет. Я возвращаюсь ко сну, а его слова поселяются в моем сердце.

Однажды этот маленький мальчик станет взрослым мужчиной. И он больше не будет шептать мне такие сладкие слова в неурочный час. Я буду слышать только гудки машин и храп мужа. Я буду спокойно спать целую ночь, не буду беспокоиться о заболевшем ребенке или о плачущем младенце. Это просто останется в памяти. В памяти останутся эти годы, когда я была нужна, и это было утомительно, но недолговечно.

Надо прекратить мечтать о том, как «однажды» все станет проще. Потому что правда такова: да, может, станет проще, но лучше, чем сегодняшний день, никогда не будет. Сегодня, когда я вся покрыта соплями и слюнями маленьких мальчишек. Сегодня, когда я наслаждаюсь тем, что маленькие ручки обвивают мою шею. Сегодня совершенно. «Однажды» у меня будет педикюр и я смогу принимать душ в одиночестве. «Однажды» я верну себе себя. Но сегодня я отдаю себя другим, я устаю, я вся перепачканная, но меня ТАК любят, и поэтому я опять должна идти. Я кому-то нужна.
(найдено на просторах сети, ... подписываюсь под каждым словом...всем мамам посвящается)

[Другиня]

Шамсуддин Макалов


Старик и цветы


Каждый раз, когда я вижу строптивый Аргун, я вспоминаю одну человеческую судьбу. Это воспоминание давних лет, времен моего детства.

Дядю Исмаила я знал с малых лет. Я был к нему привязан, и большую часть свободного времени любил проводить у него. Мы были тогда почти соседями – жили в горном селе на одной маленькой улочке. Он ясно запечатлелся в моей памяти: крепкий, седоусый, благообразный старик. Долгое время работал лесником в местном лесничестве. Его низкий домик с ветхой крышей белел около старого орешника. На гребне крыши подрагивал красный жестяной петушок. В доме были три небольшие комнатки с маленькой прихожей. В одной из них из окна был виден крутой берег реки, в этой комнатке стоял старый диван, служивший ему постелью, и этажерка, где вместе с книгами и журналами лежал альбом в скромном голубом переплете. Участок его примыкал к реке, на противоположном берегу которого чернела старинная башня – от нее сбегали выбитые в скале ступени.

Дядя Исмаил жил один. Не было у него ни жены, ни детей. Правда, был у него большой рыжий пес и верховая лошадь с белыми проточинами во лбу. Единственной его радостью, единственной утехой и наслаждением были цветы, если не считать верховую езду. А цветы он не только любил, но и выращивал их сам. Каких только цветов не было на его участке: пылающие алые розы, жасмины со своим пряно-душистым запахом, нарциссы с пахучими цветками, лилии с красивыми цветками в виде колокола, синеглазые фиалки… Цветы украшали и фасад домика – столбы и окна. При виде его участка я охал от радости, дух захватывало от запаха сирени, ирисов и роз. Двор сиял чистотой, и все находилось на своих местах.

Исмаил целые дни проводил на своем участке: окапывал, поливал, наблюдал. Защищал свое зеленое царство от мушек, жучков и их личинок. И в этом ему хорошо помогали птицы. Хозяйствовал он с охотой, всегда был рад помочь соседям делом или советом. Видя его одиночество, я считал себя обязанным помогать ему: поливал цветные клумбы, водил на водопой его коня, выполнял и другие его поручения. В лучах утреннего солнца его цветы сияли всеми цветами радуги. И в это сияние вплеталось монотонное пчелиное жужжание. В саду у него стоял пчельник. От сот вкусно пахло медом. Глядя на все это, я видел щедрую, благодатную красоту матери-природы.

Мы иногда с ним ходили в лес по ту сторону реки. На зеленом лугу я видел, как белеют ромашки, желтеют одуванчики, как от легкого ветерка неслышно начинали звенеть колокольчики. Исмаил знал название любого дерева, любого полевого цветка, любой травы; и все они были ему милы. Отдыхать он любил около родника. Пока он молился и перебирал четки, я кувыркался, зарывался лицом в траву и, ложась на спину, долго глядел на небо, на котором медленно таяло маленькое облако, похожее на домик. Возвращались мы обязательно с полевыми цветами и лекарственными травами.

Цветы Исмаил любил дарить в основном девушкам. При этом глаза его лучились радостью. «Он еще полон сил и задора, вот и заглядывается на девушек», – шутили односельчане. А сам Исмаил объяснял это тем, что девушки больше всех испытывают счастье при виде цветов. И рассказал однажды легенду о тюльпане.

В золотистом бутоне желтого тюльпана, говорят, было заключено счастье. До него никто не мог добраться, ибо не было такой силы, которая могла бы раскрыть его бутон. Пробовали многие, но тщетно. Однажды по лугу шла женщина с ребенком. Девочка вырвалась из рук матери, с радостным смехом подбежала к цветку, и золотистый бутон раскрылся. Смех девочки свершил то, чего не смогла свершить никакая сила. С тех пор и повелось дарить цветы тем, кто способен испытывать счастье при их виде.

Цветы в букеты он собирал со вкусом. Казалось, что он специально изучал искусство составления букета. Даже осенние букеты, собранные из георгинов, гладиолусов и астр, выглядели у него весьма оригинально.

Иногда летом к нему приезжали дальние родственники. Советовали ему продать домик и переехать к ним, но он отказывался решительно и наотрез. В селе многие считали его непревзойденным чудаком. Он, действительно, из-за своих цветов вставал раньше солнца, а ложился спать в полночь. В реке купался до глубокой осени. Иногда с нами, детьми, босиком ходил по дождевой воде. Исмаил был единственным мужчиной не только в селе, но и во всем округе, который занимался цветоводством. «Вот чудак-человек, – говорили в селе. – Какая от цветов польза?» Односельчане, которые привыкли на своих огородах выращивать в основном кукурузу и картофель, считали это никчемным делом. За глаза над ним посмеивались, считая, что возня с цветами – немужское дело.

Но ни упреки родственников, ни добродушные намеки односельчан на него не действовали. По воскресным дням он любил гарцевать по селу. Тогда он неизменно бывал в белой лохматой папахе и черкеске, подпоясанной тонким ремнем с серебряными украшениями, и кинжалом в ножнах, отделанным серебром. Встречные, особенно дети, радостно приветствовали его. Исмаил улыбался им. Улыбка не сходила с его лица. Он ни к кому не питал злобы. Сердце не знало вражды. Не мечтал он о богатстве. Богатством считал то, что в нас от Бога. Не жаждал иных сокровищ, кроме выращенных им цветов.

Бывало, в садовой беседке соберет вокруг себя нас, сельскую детвору, угостит медом и начинает рассказывать всякие забавные истории из своей жизни. Рассказчиком он был затейливым, занятным, охотно тешил нас своей беседой. Его слова надолго сохранялись в нашей детской памяти, хотя он не давал нам почувствовать, что предназначал их для поучения. Я до сих пор помню, как он говорил: «Не причиняйте друг другу обиды, живите в любви да согласии, будьте добрыми, тогда на свете будет меньше злых дел».

Он не выносил раздоров, розни.
«Не тяните каждый к себе, – говорил он. – Нет, не надо нам розни, обособления. Нас и так мало. Наш народ ведь – горсточка. Пусть никто не говорит: «Я бено», «Я хакко», «Я варандо», «Я нашхо» (1) …Народ должен быть спаян, слит воедино! Я призываю всех вас жить как братья, жить вместе! Не оставляйте никого из братьев своих в голоде, холоде, нищете и в униженном состоянии. Победите злого добротой и любовью. Жадного победите щедростью. Победите вероломного искренностью. Неверного победите верой. Выражайте ласку и нежность так, чтобы от них было тепло на душе. Знайте, жизнь зовет нас не к мучениям, а к радости».

Так он любил пестовать нас. Ни жалоб, ни ропота, ни проклятий мы от него никогда не слышали. Когда до него доходили неодобрительные отзывы о его занятии цветами, он просто говорил: «Что людям до того, что я делаю на своем участке? Бог им судья».

По легенде, на Востоке существовала когда-то жестокая казнь: человека ставили под капающую воду, и малые эти капли долбили по темени, пока несчастный не сходил с ума. Взрослые его тоже подвергали подобной пытке, изо дня в день прося жениться. Без хозяйки, как говорится, дом – сирота. Жениться, родить детей – дорога каждого. Ничего нет страшнее одиночества…

И так, без конца все лезли в его жизнь, говоря о его одинокой жизни. Все, от мала до велика, пытались его научить уму-разуму.
А он отвечал, что это – его жизнь, его право. Да и возраст уже не тот, чтобы жизнь строить заново. Это такое дело… неосуществимо оно совсем.

Для односельчан он был загадкой. Никто не знал, почему он до сих пор не женился. Я тоже задавал себе вопрос: что же помешало такому доброму, хорошему человеку реализовать свое право на любовь? Кого он ждал столько лет? Ведь уже бушевали в его сердце ветры осеннего листопада. Жизнь… мы мечтаем об одном, она предлагает другое, мы требуем, она в ответ ставит условия.
Мы обижаемся, она проходит мимо

Однажды, это было в конце лета, меня не было в селе целых две недели. По приезду домой я тотчас решил навестить дядю Исмаила. Когда я к нему приходил, он радовался. Встречал меня, подростка, как взрослого, не зная, куда посадить, где получше да поудобнее. Всегда ставил передо мной душистый чай с медом.

Я шел к нему по проулку, между двумя плетеными заборами, потом заборы остались позади, я распахнул калитку и оказался во дворе дяди Исмаила. Его рыжий пес в дальнем углу двора полаял немного, но поняв, что пришел свой человек, умолк и растянулся на солнышке. Дом был закрыт, и во дворе его не оказалось. Подумав, что он выехал куда-то, я заглянул в конюшню. Конь стоял на месте. Увидев меня, он всегда тихонько ржал. Конь привык к тому, что я приносил ему хлебную корку и протягивал с ладони, а он хватал губами. На сей раз он встретил меня коротким ржанием. Я легонько провел по гриве и, не задерживаясь, ушел вглубь участка на поиски Исмаила.

Спускаясь по тропинке в сторону реки, я смотрел на разноцветные клумбы. Некоторые цветы выцвели и потеряли прежнюю окраску. И в это время мне впервые пришла в голову простая мысль о том, что и человеку, подобно цветку, суждено родиться, расцвести и навсегда исчезнуть с лица земли. Это заставило меня впервые задуматься над смыслом жизни и необходимостью спасения души.

На самом берегу реки я заметил дядю Исмаила.
Он сидел одиноко на маленькой деревянной скамейке. Когда я подошел ближе, то увидел рядом с ним много букетов цветов. Он неторопливо, один за другим скидывал их в реку. Холодные, мутные волны с жадностью их подхватывали и уносили вниз по течению. Я подошел к нему и встал рядом. Он был празднично одет и чисто выбрит, будто явился на торжество.

Увидев меня после долгого отсутствия, он искренне обрадовался и сказал ласково улыбаясь: – A-а, это ты, Аслан? Давненько не появлялся! Где ты пропадал, любопытно знать?
– Я гостил у тети… Дядя Исмаил, почему вы выкидываете такие красивые цветы? – спросил я, уставившись на него с открытым ртом.

Он не торопился удовлетворить мое любопытство, хотя удивление мое заметил.
Когда с цветами было покончено, какое-то сладостное воспоминание тронуло его сердце.

Он меня усадил рядом с собой и сказал:
– Пусть знает, что я ее не забываю. Пусть знает, что живет в моем в сердце. Да, любил я ее, всей душой любил. А знаешь ли ты, как она любила цветы! Боготворила, целовала их, прятала в них свое лицо. Но не сберег я ее, не сумел. Сорок лет прошло с той поры, как она покинула этот бренный мир. Но я все равно встаю с ее именем на устах и ложусь спать, укладывая в свое сердце ее образ.

Я подумал, что у него ум за разум зашел и поэтому сказал:
– Дядя Исмаил, я не понимаю вас. К чему это вспоминать, прошло столько лет…

– Не понимаешь? – прервал он меня и укоризненно посмотрел на меня своим прямым взглядом. – Тебе трудно понять, шальной мальчишка. Вот лет через пять-шесть… Так знай, я каждый день прихожу сюда, чтобы вспомнить о ней. Когда я прихожу сюда, мне кажется, что вновь возвращается наша весна. За столько лет не померкло в моем сердце счастье нашей общей сказки. Явственно стоит у меня перед глазами ее прекрасное лицо. Она была ясная, смирная, как голубка, тихая, как майский дождик. Скромная, глаз не подымет. Вот такая была моя любимая.

– Дядя Исмаил, неужели вы до сих пор вдохновлены той любовью?– спросил удивленно я.

– Эх, мой мальчик, знай, что такая любовь не умирает! – ответил он, погладив меня по головке. – Если бы у нее была могила, я клал бы цветы на могилу, – голос его задрожал. – Ее могила – Аргун. Эта река унесла мою любовь. Я каждый день приношу сюда по букету, а в день ее рождения, как сегодня, столько букетов, сколько бы ей исполнилось бы сейчас лет. Сегодня у нее день рождения.

Теперь я понял, почему он был так празднично одет.

Дядя Исмаил говорил медленно, взвешивая каждое слово. Глаза были грустными, в них чувствовалась тоска по прошлому.

– Эта река унесла мою любовь, – повторил он. – Ее тело не смогли найти, хотя, несмотря на сильный дождь, искало почти все село. Потерялась как иголка, что упала и потонула в пыли. Поэтому я считаю, что эта река – ее могила. И эти цветы, хотя меня называют чудаком, я выращиваю для нее, в знак нашей любви. Я дал такой обет. Мой участок, пока я жив, всегда будет сплошь усеян цветами… Эх, Аслан, миновало мое время. Ни сына, ни наследника – остался я один как перст. Но я не жалею. Она стоила этого, и к тому же в ее смерти более всего виноват я сам. Я должен был предвидеть худшее, не должен был назначать свидание на самом берегу реки. Должен был учитывать крутой нрав ее отца. И за это не могу себя простить до сих пор.

– А как это случилось? – спросил я.

– Я расскажу тебе, потому что ты мне как родной сын. Только прошу, похорони это в своем сердце, условились?

Я заверил его, что он может мне довериться.

– Хорошо! Это случилось, мой мальчик, давно, еще до нашего выселения. Никто в селе уже не помнит эту историю. Мы любили друг друга. И еще, я тебе уже говорил, она очень любила цветы. И наречена она была именем Зезаг, что значит – цветок. Видимо, ее любовь к цветам перешла ко мне. Как бы там ни было, и я от души полюбил цветы.

Зезаг была красой и гордостью всего ущелья. Хороша она была и лицом, и станом. Казалось, самому солнцу в сестры годится. Я тоже был тогда заметный парень – не потерялся бы среди самых настоящих джигитов. Но я был гол как сокол, сирота. Меня воспитывала бабушка по материнской линии. Вскоре по селу разнесся слух о нашей любви. И это была правда. Мы встречались у чинары на берегу реки. Немало других парней, сраженных ее красотой, вздыхали о ней, искали с нею встречи. Но она остановила свой выбор на мне. На вечеринках она танцевала только со мной. Легко летала она, раскинув руки, и все заглядывались на нас. Мигом сомкнулась вокруг нас стена зависти, распуская всякие сплетни. О зависть, что ты делаешь, что ты творишь с людскими сердцами! Недоброжелатели говорили ей: да разве он тебе ровня, парень он неплохой, да ведь нищ и сирота. Неужели ты хочешь, чтобы тебя всю жизнь трепала и когтила бедность?

Каким-то образом слухи дошли и до ее отца, который и решил нашу судьбу. Звали его Асхаб. Был он овцеводом и жил в достатке. Но человек он был своенравный, неприветливый, желчный, сварливый и жадный. Он от жадности на все зарился, все греб к себе. И жениха для Зезаг он искал богатого. Домочадцам в печенку въелось его брюзжание. А злобные слова всегда у него были наготове. Зезаг как огня боялась его. Жена, выйдя из терпения, не раз уходила от него. Асхаб не любил не только людей, но даже Бога, хотя изредка и молился. Многие страшились, избегали его.

Помню, стояли первые дни лета. Было раннее утро. Для отвода глаз я взял косу и пошел к нашему условленному месту. День обещал быть ясным. На востоке, алея, мерцала заря. Копья лучей старались пронзить небо.

Я шел и размышлял о ней. Я желал ей столько хорошего, что, исполнись все мои пожелания, мы могли бы до сих пор быть вместе, были бы счастливы. Но, как видишь, судьба распорядилась по-своему, – он тяжело вздохнул и замолчал. Его жилистые руки слегка дрожали. Если не считать шум реки, наступила гнетущая тишина. Я его не торопил.

– Эх, мой мальчик, разговор о прожитых годах нескончаем, – сказал он через некоторое время. – Но я постараюсь быть кратким. Так вот, я подошел к нашей чинаре, что стояла на самом берегу реки, повесил свою косу и стал ждать. Аргун был бурлив и многоводен. Он бился в берега яростно и буйно. Даже притоки его, все эти обезумевшие речушки, вплетали свои голоса в его оглушительный гул и грохот. Река, сметая гнилье, освежала воздух. Недавно прошли майские дожди, и от него веяло живым духом. Отогнав скотину, Зезаг, как всегда, подошла ко мне, мы стали у самого края пропасти и, казалось, не замечали той бездны, куда прямо в Аргун могли сорваться при неосторожном движении.

Она стояла, скромно опустив глаза. От посторонних глаз нас укрывала зелеными руками чинара. Вдруг какой-то грубый голос окликнул ее. Мы оглянулись. Это был ее отец. Он, размахивая своим неизменным посохом, приближался, как яростный горный поток. Зезаг испугалась. Она затряслась, как в лихорадке, и из глаз брызнули слезы.

– Зезаг, не бойся. Я успокою его, – сказал я и вышел ему навстречу.

Я хотел принять удар на себя и сказать ему, что его дочь – моя невеста, и мы скоро поженимся. Иначе в диком исступлении он мог наброситься на нее и на всю жизнь сделать калекой.

– Какой срам на мою голову! Позор всему нашему роду, – бушевал Асхаб. – Я убью вас обоих.

Гнев обуял его. Он весь кипел и пылал.

– Не торопись, Асхаб, – сказал я. – Быстрая река сбивается с пути и не всегда приходит к цели. Успокойся, Асхаб. Выслушай меня.

– Это ты, безродный бродяга, сбил ее с пути? Чтоб твой отец со свиньей… – и ударил меня посохом по плечу.

От боли я схватился за плечо. Он ударил еще раз. И в это время раздался душераздирающий крик. Зезаг, стоявшая на краю пропасти, сорвалась прямо в Аргун. Я подбежал к пропасти и, не раздумывая, бросился за ней в реку. Я не знаю, почему не утонул вместе с ней. Не помню, как я выбрался из этого обезумевшего потока, который бурлил в теснине ущелья. Когда меня принесли домой, моя бабушка причитала, обливаясь слезами. Горе жгло ей душу.

Этот случай накалил наши отношения в селе. И чтобы не допустить взрыва, мы с бабушкой переехали в другой район. И лишь много-много лет спустя, после смерти Асхаба и моей бабушки я вернулся сюда назад. Хотя нет уже той чинары, под которой мы любили стоять, все равно это место для меня святыня. Жизнь ее осталась в весне. Говорят, время – лучший лекарь. Многие понемногу отходят от горя. А я не могу. Вот уже сорок лет тоска и боль гнетут меня.

– Дядя Исмаил, а вы теперь не боитесь одиночества? – спросил я.

– Нет, мой мальчик, – ответил он. – Я не одинок. Она часто приходит ко мне во сне. И каждый раз благодарит за верность, за цветы. И знай, человек, умеющий уважать других, крайне редко бывает одиноким. На все воля Аллаха… Пойдем домой. Подходит время вечерней молитвы, дома я покажу тебе свой голубой альбом, в нем ее фотография.

Я посмотрел на солнце, оно действительно скатывалось за гребни гор…

С тех пор прошло много лет. Я вырос. Поехал учиться и вернулся в родное село. И первым долгом, после долгой разлуки, я опять посетил усадьбу дяди Исмаила. Но там его уже не было.
Говорили, что, отдав свой участок под детский садик, этот странный старик внезапно исчез. Одни говорили, что он переехал к родственникам, а были и такие, которые говорили, что он утонул в реке. Как бы там ни было, его сад стал тенистым и наполнился звонким криком мальчишек и девчонок. И росли его любимые цветы, за которыми уже ухаживал персонал детского садика. Молодые матери водили туда своих детей, и сердца их светились необыкновенной радостью, которую ощущают только матери.

(1) Чеченские тейпы.


журнал "Вайнах", №6, 2013.

[Элеонора1972]

Удалено. Прежде, чем размещать какие-либо ресурсы, нужно согласовывать их с администрацией.
Тот, что разместили без спроса Вы, не может быть размещен здесь. Марыся

[Другиня]

Денис Ахалашвили


ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ НА ЗЕМЛЕ


Это был его последний день на земле, и он догадывался, что когда-то такой наступит, но, как и все, старался об этом не задумываться. И вот этот день наступил. Он поцеловал спящую жену и, стараясь не шуметь, вышел из дома. Ночью выпал первый снег, и уже на веранде все было залито ослепительным белым светом, от которого в детстве он бежал на улицу, чтобы кидаться снежками и радоваться, вдыхая этот ни с чем не сравнимый запах неожиданно свалившегося на тебя счастья. По скрипучим некрашеным доскам он спустился с веранды и вышел в сад.


На самом верху яблонь еще висели несколько красных яблок, которые они оставляли специально для зимних птиц, прилетавших из леса полакомиться их сладкой мякотью. Когда-то он тоже любил их вкус. Когда приходили первые морозы, они с братом собирали эти пахучие подмороженные яблоки – из них потом бабушка пекла невероятно вкусный пирог с тонкой золотистой корочкой и домашним сливочным маслом, которого чем больше кладешь, тем вкуснее становится. Она была мастерица, их любимая старая бабушка, многое умела и многое знала. И брала своих внуков в такие места, что у вечно занятых родителей только рты открывались. Например, бабушка водила их на похороны.


Когда ее знакомые умирали, бабушка обязательно туда ходила, наряжала внуков в чистые рубашки, причесывала и брала с собой. Если умершие были христианами, она всегда спрашивала, когда будет священник, и на отпевании стояла всю службу на ногах и украдкой плакала, а потом записывала имя покойного в специальную старенькую тетрадочку, которую постоянно носила с собой, чтобы, как она говорила, «поминать этого человека у Бога». Что это значит, они с братом понятия не имели, но по бабушкиному сосредоточенному спокойному виду догадывались, что это что-то важное и нужное, вроде заготовки варенья на зиму.

Если человек был некрещеный, бабушка сильно расстраивалась, качала головой и садилась где-нибудь в углу, с краю, чтобы потом, когда начинались поминки, быстро оттуда уйти. Они не понимали, зачем нужно уходить, когда все вокруг собирались угощать тебя конфетами и яблоками, а бабушка потом шла по улице и всю дорогу бурчала под нос, что вот человека живьем закапывают, а потом еще и пляшут у него на могиле. «Молиться надо за умерших, а не конфеты есть!» – говорила бабушка и вела их в храм – ставить свечки за деда.


Дед был ветераном войны, инвалидом, как говорила бабушка – «изрубленным» под Берлином, поэтому умер, когда они были совсем еще маленькими. Дед был героем Великой Отечественной войны, и бабушка так интересно про него рассказывала, что они его любили и очень гордились им. Однажды зимой они остановились у реки возле их дома, и бабушка сказала, что для того, кто в Бога не верит, смерть будет как эта замерзшая река, которая никогда не оттает, а будет до скончания века маяться ото льда и морозов. А тех, кто Бога слушается, Христос поцелует в темечко, и тогда они сразу растают от счастья и для них сразу настанет вечное лето. «Вы любите лето?» – спрашивала их бабушка, а они только переглядывались и смеялись. Ну какой дурак не любит лето, когда бабушка увозила их на дачу и там они купались до упаду, загорали и объедались клубникой?


Она всегда была веселой и бодрой, их любимая бабушка, и когда умерла на Покров, никто из домашних не поверил. Наступил ее любимый праздник, и когда мама пришла ее будить, даже не поняла, что бабушки больше нет. Хотя в последнее время она сильно болела, но никогда не жаловалась и каждый раз, как возвращалась из церкви, куда любила ходить пешком, выглядела как именинница. Она лежала какая-то радостная и светлая и совсем не была похожа на труп, а просто на любимую спящую бабушку, которая немного полежит и пойдет печь оладушки. Он помнил, как приехал священник, отец Олег, и все кругом плакали, а он смотрел на бабушку и не плакал, даже и не собирался, потому что точно знал, что она живая где-то там и ей сейчас хорошо. Просто знал, и все.


Когда он вырос, то тоже несколько раз умирал, но совсем не так, как бабушка, а тяжело и страшно. Это только кажется, что смерть приходит так, как ночной вор залезает через трубу дымохода, чтобы украсть подарки из-под елки, пока все спят. На самом деле, чтобы она пришла, нужно просто перестать любить жизнь – тогда она тут как тут. С ним она была не ужасной теткой с косой, а очень даже веселой и все понимающей собеседницей. Когда женщина, которую он любил, ушла, и на этот раз навсегда, он оказался на мосту, просто стоял и смотрел на проезжающие внизу машины, а смерть тихо шептала через плечо, чтобы он бросился вниз, потому что это мужественно и красиво. Он не понимал, что красивого в его разлетевшихся по асфальту мозгах, и смерть не стала спорить, а просто хмыкнула, как хмыкают девушки при виде обнаженного торса, но в отличие от них не убежала, а пошла с ним в старый заброшенный дом – пить виски из горлышка.

После второй бутылки «Black Label» в холодном зимнем подъезде смерть жадно обхватила его своими костлявыми руками и стала целовать горячий лоб и замерзшие пальцы, и тогда он как подкошенный упал вперед лицом на грязный бетонный пол. От ее поцелуев пальцы стали холодными и мертвыми, а из разбитого лба по ступенькам хлынула кровь. Но бабушкина молитва оказалась сильнее ее ледяных объятий, откуда-то появились случайные прохожие, которые вызвали «Скорую», и его отвезли в реанимацию. Отмороженные пальцы удалось спасти, но они навсегда потеряли свою чувствительность. И всю жизнь он носил их, как раб носит клеймо, и никогда не любил гладить этими бесчувственными пальцами жену по волосам, а просто обнимал ее и зарывался в них лицом.


В церковь после того случая он не пошел, хотя и собирался, а пошел после страшной аварии, когда они с другом должны были погибнуть, но чудом спаслись. У друга был день рождения, они отдыхали на турбазе, а потом поехали к знакомым грузинам в кафе за шашлыками. Лил жуткий ливень, но их ждали гости, и поэтому они давали на трассе чуть больше 140. На обгоне лопнуло переднее колесо, и если бы не реакция друга-спортсмена, они бы улетели прямиком под «Камаз» с кирпичами, ехавший навстречу. Но было еще кое-что, о чем он никому никогда не говорил.

За полгода до этого он побывал в одном подмосковном монастыре, где познакомился с духовником обители, который непонятно зачем дал ему молитву водителя. Машины у него тогда не было, и он очень образку с молитвой обрадовался, потому что это был весьма многообещающий подарок. Но вместо нового автомобиля – жуткая авария, машина улетела в кювет, несколько раз перевернулась и остановилась на крыше в паре метров от огромной сосны. Джип разбился в лепешку – а на них ни одной царапины, и все водители на трассе потом качали головами, не верили и говорили, что они родились в рубашке.


По всем законам физики они должны были погибнуть, а они сидели в кафе на летней веранде и ждали кофе и штрудель. «Ты не находишь это странным?» – спросил его друг и невесело засмеялся. Хотя на веранде светило жаркое солнце, ему вдруг тогда стало невыносимо холодно и одиноко. Сердце словно сковало тяжким могильным холодом, улыбающиеся веселые люди вокруг стали походить на силуэты из театра теней, глядя на которые ему захотелось закричать от ужаса. В этом счастливом солнечном мире он вдруг ясно, до дрожи почувствовал себя совершенно чужим, словно бы подглядывал за собой откуда-то из-за шторы. Каждый теперь был сам за себя, прятаться за слова было бесполезно, потому что, когда ты должен был умереть час тому назад, все это стало неважным. Он еще с детства и походов с бабушкой по похоронам усвоил, что важно, простился с другом и поехал в церковь, потому что если бы он туда не поехал, то, наверное, сошел бы с ума.

В храме смерть осталась за порогом, там было легко дышать, и он просто стоял перед иконами и наслаждался покоем. Тогда в храме он почему-то подумал, что все в жизни пошло как-то совсем не так, как он планировал, что когда-то был не угрюмым и раздражительным, а очень добрым и веселым человеком, который первым бежал за водой с большим бабушкиным ведром и радовался, когда удавалось принести, почти не расплескав. Он почему-то вспомнил, как часами мог сидеть с котом на окне и смотреть на дождь. А сейчас дождь вызывал у него только тоску и глухое раздражение.


От этих мыслей ему захотелось вернуться в храм в воскресенье. Но в воскресенье была дача, а потом поездка к теще и снова дача. Ослик снова побежал за морковкой и потянул за собой воз бесконечных проблем и суеты. И даже когда он оказался в подмосковном монастыре, на вопрос духовника, почему не выучил молитву, пожал плечами и сказал, что за рулем его не было. «А кто будет молиться, если твой друг вообще никаких молитв не знает?» – топнул ногой рассерженный батюшка, а он только глупо улыбался и пожимал плечами.


Батюшка потом добавил, что если станет молиться за него сутками, и все святые будут молиться, а сам он ничего делать не будет, то все это бесполезно. «Думаешь, прибежал, записки написал, свечки поставил – и готово дело? Дальше все само собой образуется? Как бы не так! Больше всего на свете Бог ценит твою свободу и ни за что ее не нарушит. Понимаешь ли ты это, бедный человек? Самому нужно о себе заботиться – иначе никак!»


Самое страшное, что он потихоньку свыкся с этой бесконечной суетой и уже не делал попыток что-нибудь изменить. Но иногда по ночам, когда все в доме спали, к сердцу подкатывала необъяснимая тоска, и тогда он смотрел невидящими глазами в темный потолок, вспоминал улыбающуюся бабушку у замерзшей реки…


А сейчас он стоял в заснеженном белом саду, смотрел на красные яблоки, говорливых синиц и улыбался. Этой ночью он твердо решил, что это будет его последний день на земле, и ему не хотелось сейчас никуда бежать, спешить и суетиться, но впитать каждой клеточкой всю эту красоту и сохранить в сердце. В это утро он знал, что не было ничего важнее этого пронзительного голубого неба над головой, сверкающего первого снега и этих веселых копошащихся синиц на вершине яблони. Он улыбнулся, глядя на солнце, и вернулся в дом. Там все уже проснулись, и, может, впервые за много лет он начал с жадностью расспрашивать обо всем, чем жили его домашние, а потом приготовил любимый всеми зимний салат, который от него ждали только по праздникам. В этот последний день ему хотелось выплеснуть на них всю любовь, что сжигала сейчас его сердце. Но он резал салат, улыбался и молчал, наслаждаясь каждой отмеренной ему минутой.


Поздним вечером, когда дети уснули, он лежал в темноте и слушал, как жена засыпает, боялся пошевелиться, чтобы ненароком ее не разбудить, и чувствовал невыносимую нежность каждой клеточкой своей души. «Спасибо, Господи, за этот день!» – сказал он и закрыл глаза. Завтра настанет новый день. Новый последний день его жизни на земле.


Православие.ру

[Другиня]

Мария Сараджишвили


Женитьба по благословению


Когда не можешь решить вопрос и не знаешь, что делать, – доверься Промыслу Божию и не думай больше ни о чем.
Преподобный Гавриил (Ургебадзе)



Тамаз стоял в общей очереди на исповедь и, вытянув шею, высматривал своего духовника отца Гурама. И еще пытался сосредоточиться на том, что читалось и пелось. Это был Сизифов труд. Его духовник то появлялся на расстоянии пяти метров, то уходил в алтарь. Тамаз пытался при его появлении попасться ему на глаза в надежде, что он его вызовет вне очереди и тогда удастся разрешить очень важный вопрос – получить благословение на женитьбу.

Увы, народу было очень много. И, как всегда, в толпе преобладали женщины. А значит, создавали толчею, неразбериху и чуть что, атаковали священника невообразимыми глупостями.

– Отец Гурам, благословите Дато в сад отвести.
– Бог благословит, – следовал молниеносный ответ и характерное движение правой дланью.
– Никак холодильник старый советский продать не могу. Помолитесь, пожалуйста.
– Помолюсь, – и опять соответствующий взмах руки.
– Я на прошлой исповеди забыла сказать, что случайно капельку воды глотнула перед позапрошлым Причастием. – И с неописуемым ужасом в голосе: – Что мне теперь будет?
– Иди с Богом.

«О-о-о, – думал Тамаз, теряя последние капли и так небогатого терпения. – Будь моя воля, я бы вас к церкви на километр не подпустил. И рай из-за вас потеряли, и на земле от вас одни проблемы!»

Тут началось Причащение, и Тамаз с досадой вышел из церкви. Оставалась еще надежда перехватить отца Гурама на выходе из боковой двери из алтаря. Но такой же маневр проделала и добрая половина неугомонного слабого пола, тут же перекочевав во двор. Другая часть перегруппировалась к Чаше.

На воздухе ему тоже не полегчало. Тут, можно сказать, вопрос жизни и смерти, а ты сиди и жди неизвестно чего.
Это только в книжках про старцев все легко и просто. Стоишь себе с серьезным вопросом в очереди среди реально страждущих, тебя выкликают, проводят к себе в личное пространство – и, не успеешь и рта раскрыть, тебе уже и ответ сообщают на твои сокровенные мысли: «Женись, дескать, на такой-то, проживающей по адресу такому-то, и будет тебе счастье и полная гармония в семейной жизни». Особенно впечатлило Тамаза, как святой Серафим Саровский Мотовилову будущую жену предсказал.

Но где такое в реальности? И старцев таких нет. А если и есть где-то, так к ним не попадешь. Тут же, увы, совсем другая картина. Что услышишь от отца Гурама? Одни общие слова и «извини, спешу».

У католиков и то продуманней, судя по мексиканским сериалам. Падре, чтоб прихожанам хрупкие нервы сберечь, домой к ним приходит, в удобное для хозяев время. Вот это сервис!
«Ой, что-то я не в ту сторону пошел», – испугался своих крамольных мыслей Тамаз и вернулся в печальную реальность.

Наконец-то священник показался во дворе, а за ним следом опять этот жуткий хвост приставал в платках и шарфиках. Никак не угомонятся, на ходу свой примитив выкрикивают и под благословение лезут. Опять Тамаза на задний план своими юбками оттерли.

Озверел бедный парень, рванулся и настиг-таки неуловимого пастыря у входа в трапезную. Еле выдохнул сокровенное.
– Я… это… давно хотел посоветоваться…
– Быстрее, пожалуйста, – усталым эхом ответил отец Гурам, недвусмысленно поглядывая на накрытый стол с дымящимся супом.
– Жениться хочу, – прибавил звук Тамаз. – Вот никак не решу, кого выбрать. Есть у меня Натия, и еще Нино, и еще…
– Бог благословит, – отмахнулся священник и шагнул за порог трапезной.

Тамаза тут же оттеснил с дороги алтарник Бесо.
– Не видишь? Обед у нас.
– А после обеда? – заикнулся Тамаз с надеждой.
– Потом на отпевание едем, – отрубил безусый юнец и тут же юркнул за кружевную занавеску – защиту от мух и любопытных взглядов.

Что и говорить, Тамаз вернулся домой в отвратительном настроении.
Думал, думал и решил начать с Натии, которая жила в соседнем корпусе. Нино оставил на потом: она жила в другом районе.

Битый час потел над огромным объяснением в любви в письменном виде и накатал в итоге аж целый лист. Надо было произвести хорошее впечатление. Потом выглянул во двор в поисках посланца любви.

Там была тишь да благодать. Группка пенсионеров играли в нарды в беседке. Около них девчонки-пятилетки со знанием дела меняли воображаемые памперсы куклам.

Тамаз спустился вниз, купил в магазинчике плитку шоколада и окликнул первую попавшуюся кнопку – Саломе.
– Иди-ка сюда, дело есть.

Пигалица подбежала и сконцентрировалась на блестящей обертке «Alpen gold».
– Саломе, отнеси Натии с четвертого этажа это письмо, – начал Тамаз подробное объяснение секретной миссии. – Смотри не перепутай! Натии с четвертого, а не с седьмого! И шоколадка твоя. Ты все поняла?
Девочка радостно закивала и бросилась выполнять спецзадание.

Следует отметить, что в корпусе напротив жили две Натии. Брюнетка – на четвертом и толстая простушка – на седьмом.
Тамаз положил глаз на брюнетку. Стильная девчонка с точеной фигурой. Не стыдно будет по улице пройтись. На нее и другие ребята планы строят. Надо всех опередить. Если дело выгорит, кое-кто точно лопнет от зависти.

Мелюзга через час вернулась с ответным посланием. Хотя Тамаз и не надеялся на ответ. Вид у Натии как у недотроги и взгляд немного стервозный. Вот она, женская суть. Никогда не поймешь, что у них на уме.

На всякий случай уточнил:
– Ты точно дала это Натии с четвертого этажа?
– Точно, точно, – расплылась малявка и тут же закинула пробный шар: – Если хочешь, я и завтра письмо отнесу.
«Оценила “Alpen gold”», – улыбнулся Тамаз и раскрыл письмо. Там было всего одна, но многообещающая строчка: «Мне будет приятно с тобой общаться».
– Вот она, сила благословения, – просиял он. – Не зря я мамао караулил. Сработало!

На другой день Тамаз купил сразу три плитки для расплаты с гонцом и отправил очередное послание, уже более обстоятельное.
На этот раз ответ вылился на полстраницы. Наличие встречного интереса было налицо.

Через три дня Тамаз назначил в письме свидание, предварительно закупив билеты в кино.

Выгодница Саломе между перебежками раскололась, что Натия, со своей стороны, наделяла ее «Сникерсами» и тоже просила никому не говорить.
– Смотри не увлекайся, – покровительственно заметил Тамаз. – Столько сладкого вредно.
А сердце пело и парило. Его избранница точно воспылала к нему ответными чувствами. Иначе зачем скармливать этой мелюзге столько конфет.

К назначенному часу у входа в кинотеатр Тамаз, при полном параде, выглядывал в толпе идущих милые сердцу черты.
– Вот и я! – раздалось под ухом.

Тамаз резко повернулся и застыл с глупой улыбкой.
Перед ним стояла та самая деревенская Натия с седьмого этажа, с безвкусной соломенной копной волос. И похудеть бы ей не помешало.

Пришлось взять ее под руку и вести в зал.
Фильм Тамаз толком не смотрел. Он напряженно думал, как достойно выпутаться из этой ситуации. Соседка все-таки, неудобно.
Злость на маленькую прохиндейку уже схлынула. Остался ребус. Натия писала такие теплые письма, что просто нельзя было выпускать такой кадр из рук. Надо развивать знакомство.

После кино они зашли в кафе обменяться впечатлениями.
Странное дело: за разговорами Тамаз совсем забыл, что еще недавно сравнивал Натию с примитивной неповоротливой клушей.
«А она очень даже ничего», – поймал он себя на мысли уже дома, проводив Натию до подъезда.

Через месяц они поженились. На свадьбе в центре внимания оказалась та самая Саломе-сладкоежка. Поймав момент, Тамаз решил выяснить давно мучивший его вопрос:
– Почему ты носила мои письма не той Натии, которой я просил?
– Та, на четвертом этаже, некрасивая и меня как-то поругала, а эта – копия Белоснежки и очень добрая.

Тамаз внимательно посмотрел на свою невесту, такую далекую от голливудских стандартов и героев Диснея.
Удивительно, какие разные ассоциации вызывает один и тот же человек.


P.S. История была рассказана на юбилее свадьбы Тамаза и Натии через 15 лет после описываемых событий.


17 августа 2016 г.

Православие.ру

[Другиня]

Случайностей не бывает

Татьяна Квашнина

…Вокзал – место, где душе всегда неспокойно. Люди снуют туда-сюда, каждый озабочен чем-то своим: ожиданием поезда, покупкой билета или поиском места, чтобы присесть.

Приходили и уходили поезда. Вокзал пустел и снова наполнялся. И только в одном его месте не происходило никаких движений.

В конце зала ожидания пригрелась старушка. Вся в черном. Сухонькая. Сгорбленная. Рядом лежит узелок. В нем не было еды – иначе старушка в течение суток коснулась его хотя бы раз.

Судя по выпирающим углам узелка, можно было предположить, что там лежала икона, да виднелся кончик запасного платка, очевидно, «на смерть». Больше ничего у нее не было.

Вечерело. Люди располагались на ночлег, суетились, расставляя чемоданы так, чтобы обезопасить себя от недобрых прохожих.

А старушка все не шевелилась. Нет, она не спала. Глаза ее были открыты, но безучастны ко всему, что происходило вокруг. Маленькие плечики неровно вздрагивали, будто зажимала она в себе какой-то внутренний плач. Она едва шевелила пальцами и губами, словно крестила кого-то в тайной своей молитве.

В беспомощности своей она не искала к себе участия и внимания, ни к кому не обращалась и не сходила с места. Иногда старушка поворачивала голову в сторону входной двери, с каким-то тяжким смирением опускала ее вниз, безнадежно покачиваясь вправо и влево, словно готовила себя к какому-то окончательному ответу.


Прошла нудная вокзальная ночь. Утром она сидела в той же позе, по-прежнему молчаливая и изможденная. Терпеливая в своем страдании, она даже не прилегла на спинку дивана.

К полудню недалеко от нее расположилась молодая мать с двумя детьми двух и трех лет. Дети возились, играли, кушали и смотрели на старушку, пытаясь вовлечь ее в свою игру.

Один из малышей подошел к ней и дотронулся пальчиком до полы черного пальто. Бабуля повернула голову и посмотрела так удивленно, будто она впервые увидела этот мир. Это прикосновение вернуло ее к жизни, глаза ее затеплились и улыбнулись, а рука нежно коснулась льняных волосенок.

Женщина потянулась к ребенку вытереть носик и, заметив ожидающий взгляд старушки, обращенный к дверям, спросила ее: «Мамо, а кого вы ждете? Во скильки ваш поезд?».

Старушку вопрос застал врасплох. Она замешкалась, засуетилась, не зная, куда деваться, вздохнула глубоко и будто вытолкнула шепотом из себя страшный ответ: «Доченька, нет у меня поезда!». И еще ниже согнулась.

Соседка с детьми поняла, что здесь что-то неладно. Она подвинулась, участливо наклонилась к бабушке, обняла ее, просила умоляюще: «Мамо, скажите, что с вами?! Ну, скажите! Скажите мне, мамо, – снова и снова обращалась она к старушке. – Мамо, вы кушать хотите? Возьмите!»

И она протянула ей вареную картофелину. И тут же, не спрашивая ее согласия, завернула ее в свою пушистую шаль. Малыш тоже протянул ей свой обмусоленный кусочек и пролепетал: «Кушай, баба».

Та обняла ребенка и прижала его кусочек к губам. «Спасибо, деточка», – простонала она.

Предслезный комок стоял у нее в горле…. И вдруг что-то назрело в ней и прорвалось такое мощное и сильное, что выплеснуло ее горькую беду в это огромное вокзальное пространство: «Господи! Прости его!» – простонала она и сжалась в маленький комочек, закрыв лицо руками.

Причитала, причитала покачиваясь: «Сыночек, сыночек… Дорогой… Единственный… Ненаглядный… Солнышко мое летнее… Воробышек мой неугомонный.… Привел.… Оставил».

Она помолчала и, перекрестившись, сказала: «Господи! Помилуй его грешного».

И не было у нее больше сил ни говорить, ни плакать от постигшей ее безысходности.

«Детки, держитесь за бабушку», – крикнула женщина и метнулась к кассе.

«Люди добрые! Помогите! Билет мне нужен! Старушку вон тую забрати, – показывала она в конец зала – Мамою она мне будет! Поезд у меня сейчас!».

Они выходили на посадку, и весь вокзал провожал их влажными взглядами.

«Ну вот, детки, маму я свою нашла, а вы – бабушку», – сияя от радости, толковала она ребятишкам.

Одной рукой она держала старушку, а другой – и сумку, и детей.

Я, глядя на них, тихо молилась и благодарила Бога за эту встречу. Странно, но большинство из тех, кому я рассказываю об этом случае, свидетелем которого стала несколько лет назад на вокзале города Кургана, не верят в то, что вот так, за несколько минут человек мог принять такое важное для себя решение.

Я никого не стараюсь переубедить, не пытаюсь что-то объяснить. Каждый должен чувствовать это сам. Да и как объяснишь, что нашему сердцу иногда достаточно одного мгновения, чтобы принять решение, если, конечно, оно живое и любящее Бога и ближних.

Для меня же этот случай стал еще одним подтверждением мудрой верности слов архимандрита Серафима (Тяпочкина): «Забудь это слово «случайность», случайностей не бывает».

[sever69]

Игорь Штокман
Кипрей

В июле появляются в лесах, в лугах эти высокие султаны чистого, прозрачно малинового цвета с легкой примесью фиолетового. Кипрей... В лесу он часто растет на вырубках, на гарях, радуя глаз нежной прозрачностью своего цветения. Он стоит купно, целыми полянами, и издали кажется, что впереди тебя застыло, еле-еле колышется озерцо колдовского, манящего цвета.

В лугах он разбросан там и сям, перемежаясь с ромашкой, иван-да-марьей, бежевой таволгой, с ее нежным ароматом, робким, намеченным лишь слегка, едва-едва. Но и здесь, в пышном июльском разнотравье, вошедшем в зрелую роскошь своего роста и цветения, радующем глаз многообразием, буйством красок, кипрей выделяется — его не спутаешь ни с чем иным.

Жаль, он не стоит в букетах... Стебель его ломается очень легко, с влажным, сочным хрустом, но потом кипрей быстро вянет, гибнет. Верхушки его султанов никнут, и ты, вспомнив о том, как хорош он был на воле, в дикой и свободной жизни своей, жалеешь, что позарился, сорвал, не сдержавшись.

В недолговечности его красоты, манящей и столь гибельно ранимой, есть что-то юное, незащищенное. Я всегда остро ощущал это, и, похоже, неспроста — жизнь однажды подтвердила правоту моего чувства.

В то лето жил я в небольшой деревушке, затерявшейся среди сосновых боров, чистых озер, лесных доверчивых речушек Мещёры. Сняв пол-избы, я целыми днями, не уставая, а лишь жадно желая еще, еще, пропадал в лесах, в лугах. Я рыбачил, изредка брал с собой ружье, но редко пускал его в дело — и дичи было жаль, и не хотелось нарушать глубокой, чуткой тишины окрест. Я чувствовал себя гостем, которому доверились, впустили, и он должен быть благодарным и бережным.

В то лето я особенно полно ощущал свою близость со всем, что меня окружало. С длинными летними днями, каждый из которых был как прожитая жизнь, неспешная и мудрая. С вкрадчиво перетекающими в поздний вечер сумерками, сперва еле заметными, в легкой дымке ползущих из низин туманов, потом густеющими, открывающимися в ночь. Крупная, тяжелая роса ложилась на травы, на лопоухие, по-ночному черные листья орешника, все чаще прерывающего свой немолчный дневной лепет, затихающего, задремывающего. Солнце медленно скользило к синей гряде лесов, день сходил на нет, отдав все, чем был богат, и мне подчас хотелось опуститься на колени в росную вечернюю траву и поблагодарить стоящее окрест за то, что оно есть, было со мной весь день, будет завтра, долго еще будет. Я так и делал, не боясь быть увиденным и не стесняясь — я был один на один с лугом, травами, закатывающимся солнцем, бездонным, начинающим темнеть небом. Я опускал лицо в траву, жадно вдыхал ее свежий запах, и не понять было потом, отчего влажны мои щеки — от росы ли, от благодарных ли слез. Были они, были — я чувствовал это...

Чувство нескудеющей радости переполняло меня в то лето, и почему-то часто и уверенно думалось, что это не весь праздник и впереди меня ждет еще большее счастье, щедрое, нежданное, которое вдруг откроется, придет...

В яркий день, наполненный небесной синевой, жарким блеском травы и листвы, выбрел я на опушку молодой березовой рощицы. В чистой ее траве сидела девушка и плела венок из ромашек. Она была так прилежна, так поглощена этим занятием, что не сразу заметила меня, застывшего у края опушки. Венок, похоже, был начат до моего появления, потому что вскоре она украсила им темно-русую голову. Надо полагать, что у нее не было с собой зеркала, и она, играя и шутя, выставила перед лицом щитком левую ладонь и, клоня голову то к одному плечу, то к другому, стала пристально всматриваться в нее, точно в зеркальце. В этом было столько грации, столько милого, свойственного юным девушкам кокетства, что я не выдержал и сказал негромко:

— Очень, очень хорошо... Красиво!

Она, ойкнув, уронила ладонь, в которую только что гляделась, в траву.

— Не разбилось? — спросил я.

— Что?

— Да зеркальце ваше...

Она не выдержала, рассмеялась, первые мгновения неожиданного, заставшего ее врасплох моего появления были преодолены — теперь я мог подойти, не боясь спугнуть ее... Я подошел.

Ярко-синие, совсем как небо над нами, глаза, ровная белая нить пробора в темно-русых волосах, мягкий овал лица, удлиненного, с нежными впадинками на скулах, белизна зубов в приоткрытой улыбкой губах и сами губы — цвета начинающей поспевать молодой клубники. Веки тяжелы, чуть коричневаты, с матовым блеском, и ресницы, большие, пушистые, бросают тень на щеки. Нежно-розовый их тон тотчас напомнил мне любимый мой кипрей!.. Солнце стояло за ее спиной, и тень от ромашкового венка четким узором ложилась на кипрейный этот тон, дышала и двигалась.

— Кипрей! — промолвил я.

— Что вы! Это ромашки...

Я объяснил, и, наверное, мое восхищение было открытым, явственным. Она зарделась — кипрей вспыхнул, потемнел, а яркая синева зрачков сгустилась, таинственно блеснула фиолетом. Я глаз не мог оторвать!

Маша звали ее... Все было прекрасно, все дышало подлинностью и предчувствием, предощущением счастья — неожиданность встречи, юная и доверчивая прелесть той, что сидела предо мной в ромашковом венке (мне хотелось сказать — в венце!), само ее имя — будто из Пушкина.

То, что она звалась Маша, было замечательно, но я объявил ей, что иногда, хоть иногда буду называть ее кипреем.

— Можно?

— Как хотите... Мне не жалко. Чудно только! Так, наверное, козу можно звать. Или собаку.

Мы посмеялись, я уселся рядом с ней в горячую, душно пахнущую траву, и мы проболтали часа два. Потом она, вдруг спохватившись, сказала, что ей давно пора домой, огород не полот, и я спросил, не боясь ничего, твердо почему-то уверенный в согласном ответе, можем ли мы увидеться здесь завтра.

— Я приду! — просто сказала она, легко поднялась, быстро провела ладонью по подолу своего василькового сарафана и, легко ступая, ушла в березняк, скрылась в нем. Она была боса, сарафан открывал икры, и я заметил, что они смуглы и стройны, а ступни умилительно малы.

Долго сидел я на опушке, улыбаясь, вспоминая ее. Я был уверен, что она придет завтра. Она и впрямь пришла, и с того дня мы начали встречаться постоянно. Всегда на той же поляне, но потом часто уходили с нее, брели куда глаза глядят, пропадая по целым дням в лесах, на озерах, на берегах Пры.

Встречи с Машей полнили сердце мое восторгом и радостью... Она была так мила, так естественна в юной, начинающей лишь расцветать прелести своей, столько грации было в каждом ее движении, что я не мог оторвать глаз, и часто она говорила мне, краснея:

— Не надо так смотреть! Мне стыдно делается...

В этом смущении ни на йоту не было игры, притворства, и я, отвыкший в городах от подобной простоты и доверчивой правдивости, вовсе шалел, терял голову. Сердце камешком падало, суматошно и счастливо билось уже где-то в подвздошье, и я лишь кивал: не буду, дескать, не буду... Язык мой, обычно такой свободный и бойкий, делался застенчив и робок.

Такое со мною было лишь однажды и уже очень давно, в пору моей первой юношеской влюбленности, и этот возврат и молодил меня, и волновал, и тревожил... Я понимал, что должен быть очень бережен, черту не переступать и хранить как драгоценность все, что так счастливо и неожиданно одарило меня. Маша, похоже, чувствовала это и с каждым днем делалась все свободней, все доверчивей, рассказывая мне обо всем, что успело произойти в ее такой еще небольшой жизни. Да она могла бы и не рассказывать — я читал в ней, как в открытой книге!

Думая о ней по вечерам, перед тем как заснуть, усмехался невольно: «Классика, эхо... Карамзинская “Бедная Лиза”, пушкинская “Барышня-крестьянка”, “Олеся” Куприна. Смотри же не стань Эрастом, берегись и береги!»

В ней, Маше-кипрее, и впрямь много было от всех этих героинь с их естественностью, молодой, чистой и доверчивой прелестью... От Олеси, пожалуй, больше всего.

В полях, в лугах, в сквозной бронзовой колоннаде сосновых боров, пронизанных солнцем, терпко и горько пахнущих смолой, она была прекрасна вдвойне, неотделимая от красоты, ее окружающей. Маша никогда не говорила о ней, не восторгалась вслух увиденным, а была в нем, растворяясь, и видно было, что жить она может только здесь, все остальное станет ей непривычно и чуждо.

По лесу она ходила как по знакомой горнице, зная все наизусть и то и дело говоря: «Вот здесь будут белые, там — подосиновики, а вон за тем перелеском, на опушке, всегда много высоких и крупных голубых колокольчиков». И точно — все было, все являлось взору, как она и предсказывала.

Я удивлялся, восхищался, а она лишь говорила, улыбаясь:

— Да что ж тут такого! Как же иначе? Я ведь здесь выросла, любую поляночку, каждую тропинку знаю!

Она была очень бережна со всем тем, что дарила природа... Когда собирала она ягоду, брала гриб, пальцы ее делались такими бережными! Я подчас завидовал всему, к чему она прикасалась, — столько в этом было любви и чуткой нежности! Завидовал, но молчал и терпел — понимал, что вспугнуть и сломать все, что переполняло меня счастьем, проще простого и потом уж ничего не исправишь.

Маша, простая душа, похоже, совсем не замечала ни искуса моего, который с каждым днем делался все сильнее, все требовательней, ни моей борьбы с ним. Оно и понятно — я старался, держался как мог.

Лишь однажды не выдержал... В ранних сумерках то было, сгущающихся меж белеющих стволов любимой нами молодой березовой рощицы. Маша ушла вперед, какое-то время ее вовсе не было видно, и вдруг она вышла, выступила из березовой белизны, точно из рамы. Она медленно шла ко мне через поляну, сгустившийся, уже набравший силу вечерний туман закрывал ее ноги до колен, и казалось, что она плывет над землей, плавно приближаясь ко мне. Все ближе, ближе была она, парящая, и мне подумалось вдруг, что это я притягиваю ее силой моего восхищения! В неспешном и ровном ее приближении было столько покорности, нежного очарования, трогающего сердце, что я не смог удержаться... Едва сблизились мы, я наклонился и бережно, чуть касаясь, поцеловал ее в прохладную и влажную от вечерней росы щеку, в уголок рта, в самый краешек губ. Точно бабочку посадил, которая коснулась Маши своим ласковым, невесомым крылом...

Маша застыла, замерла и вдруг доверчиво положила голову на мое плечо, повернув ко мне лицо. Глаза ее были закрыты, веки вздрагивали.

Несколько секунд это длилось, не более, и я держал их, как налитую до краев чашу, боясь пошевелиться, боясь расплескать... И вот веки ее поднялись, она пристально вглядывалась в меня, будто невесть из какой дали вернувшись, видя словно бы впервые.

— Какой ты! — тихо сказала она, обдав теплым дыханием своим, пахнущим земляникой. Быстро провела ладонью по моей щеке и, сделав всего один шаг, откачнулась, отошла от меня, встала рядом.

С того вечера, с того мига что-то появилось, проросло меж нами... То, что раньше было лишь моим, переполняло меня и упрямо, стоически сдерживалось, перешло и к Маше, и часто я стал ловить взгляд ее, спрашивающий и словно бы ждущий. Иногда во время наших прогулок она вдруг задумывалась о чем-то, уходила в себя и, когда я окликал ее, отзывалась не сразу. Она то была весела, беззаботна, то тиха и печальна.

Я не раз допытывался, что случилось, но она или отмалчивалась, или норовила перевести разговор на что-то иное. Однажды, когда я был особенно настойчив, упорен в своих вопросах, она вдруг расплакалась... Долго не мог я успокоить ее. Маша все всхлипывала, не в силах остановиться, прерывисто, глубоко вздыхая — так плачут малые дети. Наконец сказала:

— Не надо меня ни о чем спрашивать. Мне от этого только хуже... Ты ни в чем не виноват, не думай и не кори себя. Помочь все равно ведь не сможешь!

Я промолчал — что мог я сказать? Ясно было, что Маша один на один с чувством своим, наверняка первым, и паводок его топит ее с головой.

Все стало непросто... Исчезла прежняя счастливая естественность, каждый боялся сделать что-то не то, и я не раз корил себя за тот невольный и такой невинный поцелуй на поляне в вечерней березовой роще. Корил, но и понимал, что это все равно было неизбежно, раньше или позже должно было случиться.

А вот Маша, похоже, мучилась тяжело, борясь с собой и своим чувством. Она побледнела, похудела, и в глубоких, синих ее, столь любимых мною глазах поселилась, легла темным облачком печаль.

Однажды, когда подходил я к знакомой полянке, постоянному месту наших встреч, то услышал вдруг Машин голос. Я застыл, замер — она пела... Никогда я раньше не слышал ее голоса в пении, лишь в беседах, а разница тут громадная. Человек поющий душу свою раскрывает, он весь доверчиво распахнут и виден как на ладони.

Голосок у Маши был небольшой, но чистый. Со слухом все тоже было хорошо — интонировала она очень точно. Но что же пела она? Я вслушался, и сердце обдало тоской.

«Не корите меня, не браните, не любить я его не могла...»

Я знал эту русскую песню, давно знал, не раз слышал в концертном профессиональном исполнении, но то, как пела ее Маша, было совсем иным. Ее пение захватило и потрясло меня, мурашки побежали по спине.

Столько неподдельного, искреннего чувства было в голосе ее, столько страдания и муки! То уж будто не песня была, а плач и жалоба. В них чувствовалась давняя и уже привычная сродненность с бедой своей, неспособность от нее избавиться и признание в этом, открытое и горькое.

Природа русских народных песен вообще, как правило, минорна, печальна... Их много у нас, таких, но и среди них «Не корите меня, не браните...» стоит, на мой взгляд, особняком. Она так безыскусна, так проста в открытой жалобе своей, так полнит сердце сочувствием и печалью! Обреченное девичество, оплакивающее самое себя, слышится в ней, и еще она похожа на тихую жалобу ребенка, несправедливо и горько обиженного.

Я тихо ступил назад, сделал шаг, второй, ушел от поляны и вернулся позже. Маша кинулась ко мне, обхватила за шею, глаза ее были влажны.

— Почему ты так долго? Я вся извелась...

— Ты опять плакала? — строго спросил я, отстранившись.

— Плакала, — потупилась она. И тут же зачастила, заторопилась: — Но я больше не буду, правда-правда! Я буду веселой, как раньше!

И она закружилась по поляне, раздувая колоколом сарафан.

Я смотрел на это, и сердце мое тревожилось, ныло... Когда радуются так старательно, так прилежно, то будто урок выполняют, и срок этому веселью недолгий, как последнему апрельскому снежку.

Так и случилось... Маша продержалась несколько дней, усердно стараясь быть веселой, но сердце свое не обманешь, и она все чаще задумывалась, уходила в себя, делалась тихой и печальной... И снова были слезы, выступавшие на глазах ее вдруг, разом, неостановимо катящиеся по щекам, — так плачут березы, когда поранят их глубоко и безжалостно по весне, в пору их пробуждения.

Смотреть на все это было тяжело, я исчерпал все свои доводы, уговоры, и все это мне сильно прискучило и надоело. Душа затосковала, прося передышки и отдыха.

Мы легко идем навстречу нашим желаниям, когда сильны они, и всегда найдутся лукавые повод и причина, все объясняющие и оправдывающие нас... Нашлись и у меня. Я объявил Маше, что мне срочно нужно в Спас-Клепики: блесны, дескать, все кончились, и где их тут возьмешь? Я и вправду порастерял, пообрывал весь свой запас о донные коряги, густую прибрежную осоку, но дело конечно же было совсем не в этом. Пауза была мне нужна, отдых намученному сердцу.

Маша выслушала новость молча, лишь потупилась, и, когда подняла глаза, я поразился, как бледна она стала — точно мукой припорошило ее лицо... Она долго смотрела мне в глаза, потом глубоко вздохнула и сказала:

— Врать ты не умеешь, блесны тут ни при чем... Ты просто устал от меня. Бог с тобой! Поезжай... Что ж тут сделаешь?

Я, уличенный, стал горячо и сбивчиво отнекиваться:

— Что ты, что ты, кипрей! Мне правда блесны нужны, да и ненадолго я — через день вернусь, ты и не заметишь...

Маша горько усмехнулась:

— Не заметишь... Да мне теперь час без тебя как год! И зачем мы только встретились тогда... Наверное, такая уж судьба моя — куда от нее денешься? Ты только не задерживайся там — мне тяжело и страшно будет! И назови меня еще раз кипреем — это ведь ты придумал, меня так больше никто не зовет...

Я называл не раз и не два, целовал ее щеки, руки, гладил по волосам, теплым от солнца, — они так пахли!

В конце концов Маша вроде бы успокоилась, мы простились, я пошел по тропе к своей деревне, говоря себе, что оборачиваться не нужно... Но не выдержал, обернулся.

Маша, вся напряженная, вытянутая в струнку, стояла под ровной, высокой сосной и не отрываясь смотрела мне вслед... Я махнул рукой — она не ответила.

В Спас-Клепиках я, как на грех, столкнулся с компанией знакомых. Несколько лет назад повстречались мы в московском турклубе и даже сходили вместе на байдарках на Урал, по Чусовой.

Они искренне обрадовались мне, затащили к себе в гостиницу, и я за выпивкой, разговорами, воспоминаниями проторчал у них несколько дней, окунувшись с головой в бесшабашность и веселье нашего общения. Мысль о Маше иногда тоненьким, болезненным шильцем толкалась в сердце, но я прогонял ее: мне было хорошо, и уходить я не спешил. Я отдыхал...

На четвертый день мы расстались — приятели мои пошли на байдарках по Пре, а я, поймав попутку, покатил в свои края.

Чем ближе я подъезжал, тем сильнее начинало щемить сердце. Я весь извелся и последние километры был сам не свой. Попросил остановиться, не доезжая до моей деревни, пошел по знакомым местам. Первым делом свернул, вышел к памятной полянке, где встречались мы с Машей.

Она была пуста, пронизана солнцем, трава девственна, не помята, и это мне не понравилось... Пошел напрямик, сосняком к деревне, пришел к себе в избу. Хозяйки не было, ушла куда-то, а хозяин нынче был какой-то странный — бычился, глядел исподлобья.

Он, конечно, обрадовался, просветлел ликом, когда выставил я на стол две бутылки прозрачной, купленные в Спас-Клепиках, но мрачность, настороженность в нем оставались, я чувствовал это.

Он быстро собрал немудрящую деревенскую закуску, мы сели... Выпили по первой, по второй, и, разливая третью, я спросил, как мог, небрежно:

— Ну, как тут у вас? Все хорошо?

— Да у нас-то ничего, слава богу, а в Ромашине девку молоньёй убило... Гроза страшная была, даже старики такой не помнят.

Я вздрогнул — Маша жила в Ромашине.

— Как же это она, как случилось-то?

— Да все кругом удивляются... Ходила с подругами за ягодами, тут их и застало. Подружки, не будь дуры, по кустам, а она вышла на поляну да под высоченную сухую сосну и встала, будто нарочно. Эта сосна на той поляне одна была... И как это она надумалась? Лесная ведь девка, нашенская, здесь выросла. Красавица! Машей звали... Говорят, любовь у нее была с каким-то приезжим.

Он остро глянул на меня и тут же опустил глаза.

Я помертвел, я знал, что ошибки быть не может... Это она, моя Маша, кипрей мой! Сердце подстреленно зачастило, на лбу росой проступил холодный пот. Я пробормотал, что мне нужно выйти, пробежал через прохладные, темные сени, выскочил на крыльцо, прижался лбом к двери.

«Как надумалась...» «Будто нарочно...» Конечно, нарочно! Я вспомнил, как увидел ее под высокой сосной, как стояла она, прижавшись к ней, вся напряженная... Ведь это, можно сказать, знак мне был, а я не почувствовал, не захотел, в вольные бега загорелось!

Слезы душили меня, комом стояли в горле, не давая толком вздохнуть. Я ушел с крыльца, ничего не видя, как слепой, пробрел в перелесок, упал ничком в траву...

Долго лежал я там, плакал, грыз землю, бил в нее кулаками. Потом устал, затих, перевернулся на спину.

Высокое, бездонное небо стояло надо мной, пустое, прозрачное, ярко-синего цвета, как Машины глаза, которых никогда, ни за что мне больше не увидеть, и оно втягивало, всасывало в себя... Я смотрел в него, не в силах оторваться, и пролежал так до поздних сумерек, до вечерней росы.

Потом, почти уже в темноте, побрел на знакомую поляну, где совсем недавно и так счастливо все начиналось... Я вышел на нее совершенно точно, безошибочно — я нашел бы ее, даже если бы мне выкололи глаза!

Сел, привалился спиной к старой толстой березе, ласковой и теплой от дневного солнца, еще не успевшей остыть, и просидел так до рассвета.

Слез уже не было, был камень на сердце... Он был ощутим, тяжел, холоден, и я понимал, знал твердо, что отныне он со мной навсегда.

[Гений]

Удалено. Автор, почему вы не размещаете свое творчество на литературных сайтах? боитесь критики? Здесь другой формат. Прочитайте правила касательно раздела "Творчество". На третий раз вынесу вам предупреждение, на четвертый забаню. Narine

[Deineris]

Удалено (в том числе и потому что не отвечает направлению форума). alkesh